I can kill demons. I can crash cars. Things are looking up! (с)
Просьба не бояться и проходить мимо - это Кузенька с жиру бесится я нашла свой давно потерянный текст, древний, как отходы жизнедеятельности мамонта, и ищу место в инете, где его можно забэкапить на всякий пожарный, ибо приятно ж порой вспоминать, как сочиняла в шешнадцать лет. 
Глава 1
Улица Всех Скромных Благ находилась неподалеку от тюрьмы Шатле и была узкой и длинной, как кишка. В любое время года здесь царила непролазная грязь, но, несмотря на это, улица была чрезвычайно оживлена и могла похвастаться огромным количеством харчевен, кабаков и погребков, которые не закрывались ни днем, ни ночью. В глазах рябило от всевозможных "Синих решеток", "Кошек и петухов", "Разбитых кружек" и "Пьяных раков". Нельзя сказать, что жизнь здесь отличалась особыми удобствами: на улице царило нестерпимое зловоние, никогда было покоя от криков, песен и ругани, пожары бывали в два раза чаще чем в остальном Париже, но зато кабатчикам не приходилось скучать в ожидании клиентов.
На перекрестке с улицей Вале де Мизер, с левой стороны, можно было увидеть сначала обугленные руины недавно сгоревшего дома, затем неуклюжий старинный дом, принадлежавший разорившемуся купцу, затем кабак "Битый кирпич" и, наконец, своеобразное здание таверны "Верховой кабан". За последние два столетия на улицах Парижа появилось немало причудливых домов, но этот был одним из самых нелепейших.
Когда-то это была простая приземистая хибарка, над которой затем достроили одноэтажную, но высокую дощатую башню, потемневшую от времени и дождей. В каждой стене башни были прорублены два окна, покосившиеся ставни печально висели, страшно хлопая на ветру: у хозяина все никак не доходили руки починить их. Над главным входом покачивался немалых размеров деревянный кабан, накрытый настоящим, некогда богато украшенным седлом, мечтою всех окрестных ребятишек, которое Арман Тескье, владелец "Верхового кабана", нашел в канаве в день своего приезда в столицу и теперь считал своим талисманом. Под кабаном всегда толпились уличные сорванцы, пытаясь снять седло, но папаша Тескье словно чуял их приближение и выбегал на порог таверны с палкой, безжалостно разгоняя мальчишек.
Позади дома был довольно большой двор, заросший репейником, где в полуразвалившемся сарае обитала поросячья семья и две ободранные кошки. Слева от двери был натянут вылинявший рваный навес, летом предоставлявший весьма ненадежную защиту от солнца, зато служивший торговке яблоками Мариетте удобным местом, из-под которого можно было зазывать клиентов. За это она расплачивалась с Арманом Тескье своим товаром и десятой частью выручки. В остальное время года под навесом толпились пьянчуги, которых хозяин "Битого кирпича", как ни странно, человек строгих правил, беспощадно изгонял из своего заведения. Это были опустившиеся попрошайки, коротавшие время в ожидании угощения от какой-нибудь доброй души. Иногда их жалостливые истории смешили клиентов, но чаще приставания злили, поэтому Арман Тескье всерьез подумывал о том, как бы отвадить настырных бродяжек от своего заведения.
В то прохладное осеннее утро четверо самых стойких пьянчуг, сжимаясь и клацая зубами, с нетерпением голодных собак смотрели на еще закрытые двери "Верхового кабана", вполголоса поругивая папашу Тескье. Остальные бродяги отправились в обязательный рейд по улице, клянча у первых прохожих мелочь или воруя монеты из карманов таких же бедолаг, как они сами. Наконец лязгнул дверной запор и на низкое крыльцо вышла девушка, чтобы выплеснуть помои. Пьяницы, несмотря на нечистоты, которые прямо-таки текли по улице, бросились к ней с выражением живейшей радости на лице. Боясь, как бы она не вылила им помои на голову и ушла – так уже случалось – они горестно заголосили:
– О, божественная Луизон, смилуйся над нами!
– Выслушай несчастных!
– Прояви к нам доброту, Луизон!
– Я же просила не называть меня Луизон! - вспыхнула девушка и сердитым движением опрокинула содержимое ведра в сточную канаву. По ее бледному, словно не знавшему свежего воздуха, лицу, нахмуренным бровям и что-то беззвучно шепчущим губам становилось понятно, что еще несколько минут назад в таверне пылала жестокая семейная ссора.
Надо сказать, что Луиза Тескье была хороша прелестью миленькой парижаночки, но во всем ее облике сказывалось полное отсутствие вкуса. Чудесные рыжевато-каштановые волосы, не раз вызывавшие завистливый шепот проезжавших по улице светских дам, были небрежно забраны под простонародный чепец, несколько выбившихся прядей, свисавших на лицо, делали девушку похожей на цыганку; мешковатая одежда скрывала полноватую, но точеную фигурку, а хмурая гримаска портила лицо.
– Ну,что вам надо, попрошайки?
Последние слова прозвучали достаточно миролюбиво, поэтому вопли и стенания поднялись с новой силой:
– Мы умираем от жажды!
– Горла наши пересохли и алчут благословенной влаги!
– Не будь жестока, юная Луиза, вынеси нам винца, хоть самого кислого!
Девушка подбоченилась.
– Вот еще! – безжалостно сказала она. – Буду поить вас, бесстыжих, как же, как же! Не далее как вчера я вам вынесла кувшинчик, так вы настолько захмелели, что захрапели у порога и отпугнули своим видом какого-то знатного сеньора. Это по вашей милости мы лишились богатенького клиента!
Она замахнулась на пьяниц ведром и с силой захлопнула за собой дверь, разом отрезав жалобы и проклятия бродяг.
– Чтоб вас всех от пьянства разорвало! – пробурчала она напоследок.
Ставни еще не открывали, и обширном зале было сумрачно, темноту чуть рассеивали только угли, потрескивающие в большом камине, от него двумя стройными рядами расходились полки, на которых шеренгами выстроились не всегда полные бутылки, прикрывавшие трещины на стенах. Та же обязанность была возложена на связки лука. Пол был грязным: хозяева не считали нужным чистить таверну ради каких-то оборванцев, которым важен только стакан с не слишком разбавленным вином. Пока зал не заполнили клиенты, неизменно приносившие с собой запах табака, пота и пыли, в зале витали совсем домашние ароматы подгоревшей каши, протухшего мяса, вокруг которого со вчерашнего дня крутились кошки, и помойного ведра, о котором вспомнили слишком поздно. Но по сравнению с обычной вонью, царившей в таверне, все это казалось тонкими духами.
Мать Луизы, матушка Аньес, внушительных размеров пожилая дама и ее невестка, худенькая чернобровая Жозефина протирали столы, подготавливая заведение к открытию. Арман Тескье расставлял на стойке битые и щербатые кружки. Внешность у него была весьма странная: четыре подбородка, заросших редкой колючей щетиной, закрывали на удивление тонкую шею, похожую на цыплячью косточку, не сочетаясь с большой круглой головой и монучим торсом. Все трое едва обратили на Луизу внимание, только Жозефина, жена ее брата Жозефа, подняла голову и робко улыбнулась.
Жозефина была самым униженным существом в семье. Тескье, люди шумные и крепкие, немного презирали эту безответную молодую женщину, вследствие какой-то ошибки попавшую в их семью. Ни Арман, ни Аньес не могли понять, почему их здоровый жизнелюб сын прельстился этой чахоточной кроткой сиротой, к тому же за пять лет супружества так и не родившей ребенка. Они не любили ее, хотя и не говорили об этом открыто. Впрочем, Жозефина все понимала и изо всех сил старалась угодить свекрови. На нее и на Луизу, как на самых молодых в семье, как было заведено у Тескье, падала самая тяжелая и неприятная часть работы, так как из экономии Арман не держал служанки, но так как Луиза была все-таки дочь, достаточно избалованная в детстве, то чистка уборной и стирка неизменно падали на плечи невестки. Никому из Тескье дажев голову не приходило, что болезненная Жозефина не может выполнять столько работы.
Луиза с демонстративно громким лязгом пинком ноги отослала ведро в дальний конец комнаты и пошла вдоль стены, со стуком открывая ставни. В окнах тотчас же замаячили небритые рожи пьяниц, принявшихся распевать обидные и непристойные песенки в адрес жадной Луизон. Девушка погрозила им кулаком.
– Скоты, – сказала она мрачно, – замучили меня своими просьбами. Вынеси им винца! Теперь эти паршивые песенки по всей улице разойдутся. Была бы моя воля, я бы на этих пропойц нашего Уголька спустила.
– Это тоже люди, – благодушно отозвался Арман, принюхиваясь к исходившим из кухни запахам, – некоторым посетителям даже нравятся их шуточки, к тому же бродяжки, как и слепые, нередко приносят полезные вести.
– Все равно они мерзкие и наглые, – упрямо повторила Луиза, – на улицу выйти нельзя, сразу пристанут. Платье лапают, гадости всякие говорят...Прохода от них нет!
– Раз уж заговорила об улице, пробурчала Аньес, тщетно пытаясь отскоблить со стола винное пятно, – то переоденься в новое платье и марш к входу, зазывай клиентов!
– Вот еще! – фыркнула Луиза, открывая последнее окно. – Я вам что, девка, чтобы у двери стоять? Вдруг тот сброд, что сюда ходит, решит что к продаже жратвы прибавилось и угощение мной!
– Потише при родителях! - неожиданно мелодичным голосом вскричала Аньес, замахиваясь на дочь тряпкой. - Ишь, соплюшка, от земли не видать, а уже так разговаривает! Стыдно, видите ли, вашему благородию в новом платьице у двери пощеголять, недаром на готовеньком выросла! Когда твой отец купил эту таверну, я не стыдилась стоять в лучшем наряде у порога и улыбками приглашать посетителей выпить стаканчик в нашем заведении. И я добилась своего: не то что буржуа, а иногда даже богатые господа стали заходить в "Верховой кабан". Вот!
Она гордо выпрямилась и тут же со стоном принялась растирать затекшую поясницу. Луиза застыла посреди зала с упрямым и злым выражением лица. Поняв, что собственными силами ее уломать не удасться, мать бросила грозный взгляд на Армана, в котором, однако, можно было разглядеть просьбу о помощи.
– И, правда, что за фокусы! - тут же загремел папаша Тескье, – быстро переодевайся и шевели ножками! Великий труд – ничего не сделав, привлечь несколько монет в карман отца!
Луиза вздрогнула, но устояла и одарила родителей лучезарной улыбкой, хотя ее глаза уже наполнялись слезами. Такие сцены бывали в доме Тескье часто, иногда длились целыми днями, а то и неделями. Если бы Жозефина так не боялась ссоры, то не вступила бы в разговор, но жалость к Луизе и в то же время нежелание оказаться по разные стороны с Аньес, вынудили ее тихо сказать, неуверенно улыбнувшись:
– Сестрица, быть может, ты покормишь Уголька? Я припасла ему несколько косточек. Нехорошо будет, если бедная тварь останется голодной...
– Кормить собаку в новом платье, да? – огрызнулась Луиза, но поняла, что другого выхода у нее нет, взяла миску с костями, прибавив напоследок. – Переодеваться не собираюсь!
– Ладно, ладно, ты и так сойдешь, - радостно проворковала мать, – ты у меня девочка красивая, глазам приятная и в такой одежде. Только дай-ка я на тебе платье поправлю…
Не успела Луиза оглянуться, как ловкие пальцы Аньес заправили ей волосы под чепец, поправили юбку, подтянули поясок, – и девушка превратилась если не в модно, то во всяком случае аккуратно одетую особу.
– Ну вот, – удовлетворенно сказала мать и отступила на шаг, чтобы полюбоваться дочерью, - теперь ты выглядишь точь-в-точь как я в молодости! Я тоже была высокой и изящненькой...
– А мне ты всегда говорила, что я на отца похожа! – буркнула Луиза, с тоской приготовившись выслушать очередную порцию воспоминаний. Будто не слыша ее, Аньес тяжело вздохнула:
– Как время-то течет... Помнишь, Арман, ты был кудрявым сынком кабатчика из Фонтебло, а я – худенькой дочерью деревенской кормилицы. Мы были так бедны, что даже на моем праздничном платье были дырки, а ты постоянно держал в руке старый берет и не мог надеть его на голову, потому что собака графского привратника в свое время погрызла его. Кажется, невеселые времена, а все же мы тогда молодые были... Вот бы мне сейчас восемнадцать лет Луизетты, так, кажется, горы свернула бы, королевства завоевала: ан нет, сиди в таверне и морковь режь... Поздно копошиться!
– Какие наши годы! – весело отозвался муж и, похлопав жену по заду, обернулся к дочери, – ну, иди, покорми Уголька, небось от голода он уже подвывает! А ты, хворостинка, – как всегда грубо, обратился Арман к Жозефине, – чего встала? Мы, небось, не в Версале, лакеев нет. Живо чисть столы, а то сейчас клиенты пойдут!
Луиза мрачно кивнула и вышла на крыльцо, так впившись в миску, что костяшки пальцев побелели. Она догадалась, какова была другая причина, по которой ее послали на улицу: человек в сером плаще...
У порога девушку встретил дружный хохот пьянчужек, принявшихся изощряться в остроумии. Не обращая внимания на их непристойные шутки, Луиза присела на корточки и свистом собаку вызвала из тесной конуры, прилепившейся возле крыльца. Казалось странным, как могла эта крупная дворняга помещаться в таком ящике.
Уголек радостно завилял хвостом и довольно облизнулся, когда Луиза поставила перед ним миску. Постепенно плохое настроение девушки растаяло, как снежная баба, и она смогла улыбаться и здороваться с проходившими по улице знакомыми.
Несколько не слишком хорошо одетых чиновников, одарив Луизу сомнительными комплиментами, зашли в "Верховой кабан". Девушка нахмурилась под их бесстыжими взглядами, но все же почувствовала некоторое удовольствие от того, что кто-то оценил ее "прелестные глазки и манящий ротик". Так продолжалось до того момента, когда Луиза заметила вдали знакомую фигуру в сером плаще.
Стоило девушке увидеть этого человека, как по ее сердцу прокатывалась замораживающая волна страха. Ей казалось, что при появлении серого плаща все должны замолкать или приглушенно перешептываться, изредка поглядывая на него настороженными взглядами. Она не понимала, как кто-то мог шутить с ним или непринужденно говорить. Вот и сейчас Луиза низко нагнулась, будто пытаясь спрятаться за собакой, но избежать ужасной встречи не могла. Привлеченная громким смехом бродяг и мальчишек, мешавших посетителям, мамаша Аньес подошла к двери, но остановилась, тоже заметив серую фигуру. На ее лице застыло выражение настороженности, страха и надежды. Тем временем человек в плаще поравнялся с Луизой, остановился и, слегка прикоснувшись к своей широкополой шляпе, сказал:
– Доброе утро, мадемуазель, – в его голосе не было никаких эмоций.
– Доброе утро, господин Марси, – торопливо ответила девушка, так и не повернувшись к нему. В ее голосе невольно прозвучала неприязнь, даже отвращение.
Казалось, воздух накалился и начал потрескивать. Даже обычно неугомонные бродяги притихли и опасливо отодвинулись, хотя ничего страшного или угрожающего в облике серого человека не было. Только эти пьяницы полностью разделяли неприязнь Луизы к этому субьекту.
Его внешность полностью соответствовала цвету плаща: серая, тусклая и неприметная. Возраст – около тридцати, средний рост, слегка сутулая спина, длинноватый прямой нос. Единственное привлекательное и в то же время отталкивающее в его лице – лишь глаза, огромные, карие, бархатные – но странно неподвижный, неприятный, какой-то рыбий взгляд. Молодой человек слегка улыбнулся, раздвинув только губы:
– Чем же вы так заняты?
– Кормлю собаку, месье, – ее так и подмывало ответить: "А вы что, не видите?", но она сдержалась и слишком поспешно, совсем некстати, пробормотала: – Извините, господин Марси, но у меня много дел... до свидания.
Луиза спиной почувствовала, что его глаза сверлят ей спину, а в голосе Марси различила неприкрытую насмешку:
– Ну что ж, прощайте, мадемуазель Тескье.
Мамаша Аньес тихо выругалась сквозь зубы, и обычно молчаливая Жозефина не сдержалась:
– Матушка, как вы можете... Как вы можете желать брака Луизетты с этим человеком из кошмара? Он просто отвратителен!
– А тебя никто не спрашивает, глиста замороженная! – угрожающим тихим шепотом сказала Аньес. – Разговорилась! Сама живешь у нас на птичьих правах, должна в ножки кланяться и не вякать! Иди, работы полно, только тебя и дожидается!
Жозефина побледнела, но неожиданно твердо сказала:
– Извините, матушка, но я жена Жозефа, а не ваша рабыня! Я буду жить здесь, пока он хочет!
Аньес пронзила молодую женщину тяжелым взглядом.
– Никто не может поручиться, сиротка несчастная, что мой сын не выкинет тебя в ближайшее время пинком под зад! С такой плаксой, да еще бесплодной, ни один мужчина не согласиться жить. Ты посмотри на себя: какой дурак кроме Жозефа мог жениться на тощей и хворой девчонке? Подожди, вот увидит он пышную красотку, родит она ему крепкого мальчишку, так разве останется он с тобой?
Жозефина сразу сникла. Отсутствие детей было главный козырем Аньес против нее, на который молодая женщина не могла ничего возразить. Тихо вздохнув, она пошла на кухню. Аньес затопала за ней.
Луиза подождала для верности, пока серый человек скроется за поворотом, затем поднялась на ослабевшие ноги. Зачем-то погладив Уголька по усеянной репьями спине, девушка почувствовала восхитительное чувство облегчения, прыгнула за порог, пробежала переполненный зал, ловко уворачиваясь от наглых рук клиентов, и, остановившись только в кухне, опустила горящее лицо в бочку с водой, еще раз возблагодарила господа за то, что он не позволил этому ужасному человеку дольше разговаривать с ней.
Завидев дочь, Аньес тотчас же прекратила шинковать капусту, подошла к Луизе, схватила ее за плечи, развернула к себе и грозно спросила:
– Не понимаю, почему ты так дичишься Гонтрана Марси? Ты ведь ему явно нравишься, даже мои слепые глаза это видят! Сделай над собой усилие, будь поласковей – и сможешь стать его женой!
– Мама! – с видом мученицы воскликнула Луиза и сняла руки матери со своих плеч. – Ты не понимаешь: он мне не просто не нравится, я его ненавижу! Я никогда за него не выйду! Лучше уж сразу в монастырь или Сену!
– Да, это правда, мамаша, – поддержал девушку повар Робер, ловко ощипывая костлявыми пальцами курицу, – папаше Тескье лучше не иметь зятем фараона, хуже только стать тестем палача! Соседи сразу решат, что он полицейский стукач!
– Только твоего мнения не спросили! - огрызнулась Аньес, но решила сменить тактику. – Послушай, дочка, нам нелегко живется! Целыми днями мы вкалываем от зари до зари, а доходов никаких. Посмотри на хозяина "Гуся и чарки" – у него сын служит в охране тюрьмы Шатле и не один наглый вымогатель не смеет слишком много требовать с этой таверны! А вот мы совершенно беззащитны. В конце концов, – продолжила она вкрадчиво, – я не понимаю, почему ты его боишься. Да, он полицейский, но такой же человек как я или ты, хвоста и рогов у него нет.
– Это еще надо проверить! – опять вставил реплику Робер. – Мало ли что можно скрыть под плащом! Хотя в одном ты права, хозяюшка, – тяжело в наше время быть довольным жизнью. После случая с беднягой Фосе даже самые жизнерадостные поняли, что никто нас не защитит от произвола богатеев...
При этих словах Луиза невольно побледнела, а ее пальцы нервно дрогнули и сжались. К счастью, мать этого не заметила: видимо, Аньес очень хотелось порассуждать на эту тему, но она решила не отвлекаться по пустякам.
– Даже когда ты была маленькой – а ты была трусишкой, вспомни! – я никогда не замечала, чтобы ты боялась Гонтрана. Он носил тебе засахаренные орешки, конфеты, был способен возиться с тобой часами, в то время как Жозефа нельзя было заставить посидеть с тобой ни минуты...
– Послушай, мамаша, что было, то прошло, – хмыкнул Робер, – к тому же этот молодой человек, которого ты так усердно хвалишь, не появлялся в таверне вот уже двенадцать лет, с тех пор как поссорился с твоим сыном. Любой нормальный человек не будет разговаривать с фараоном без крайней необходимости.
– Ох, поваренок несчастный, – вздохнула Аньес, – выгнала бы я тебя взашей, если бы ты так хорошо не готовил... Замолкни хоть на минуту, дай с дочкой поговорить... Я знала еще отца Гонтрана, это был прекрасный человек, не какая-нибудь безмозглая сволочь, которая обивает пороги таверн, чтобы как следует надраться. Старый Филипп был просто святым. Я не могу припомнить ни одного человека, которому дядюшка Филипп отказал бы в помощи. Он был отличным лекарем, совершенно бескорыстным, ничего не требовал от нас... А, думаешь, легко ему было содержать ребенка? Даже когда он женился на собственной свояченице, никто не осуждал Филиппа. Как сейчас вижу его сгорбившуюся фигуру за дальним столиком... Сын такого человека просто не может быть негодяем! Филипп был таким скромным, но ученым – вечно с книгами, как наш Профессор...
– О, Профессор! – Луиза обрадовалась поводу улизнуть из дома, – я еще не видела его! Пойду поищу.
– Куда с мокрыми волосами? - закричала Аньес, чувствуя, что битва проиграна. - Простудишься!
Луиза уже скрылась за дверью, напоследок небрежно отмахнувшись от слов матери:
– По дороге высохнут!
– Тьфу! – в сердцах плюнула Аньес и, уперев руки в боки, грозно воззрилась на Робера. Тот бросил курицу в котел с водой и, разведя руками, елейно пролепетал:
– Что поделаешь, мамаша, сын за отца не отвечает! Иди, что ль, выпей стаканчик для улучшения настроения!
– Иди отсюда! - не своим голосом рявкнула на него женщина.
* * *
Прохладный ветер в самом деле быстро высушил волосы Луизы и, наспех расчесав их пальцами, девушка направилась к погребку "Золотые рожки", где обычно любил коротать дни Профессор.
Мало кому из кабатчиков удавалось миновать черту бедности и сделаться владельцем преуспевающего заведения, но Франсуа Николь, хозяин "Золотых рожек", был конченым неудачником, которого жалели даже конкуренты. Он был вечно небрит, вечно в долгах, вечно в проблемах с полицией и какими-то оборванцами, которые нередко угрожали ему. Николь постоянно балансировал на грани разорения и уже не надеялся получать прибыль от своего погребка. Если он и мечтал о чем-то, то лишь о том, чтобы закончить свой земной путь не слишком скоро и, желательно, по естественным причинам.
"Золотые рожки" представляли собой сырой подвал, вырытый под полуразвалившимся жилым домом. С потолка вечно капало, факелы невыносимо чадили, а от бочек с вином несло гнилью. Клиентуру Николя составляли нищие разносчики и всякие темные личности, а также немолодые потасканные проститутки. С завидной регулярностью, два раза в месяц, полиция устраивала облавы в "Золотых рожках", после чего несчастного кабатчика под руки притаскивали из Шатле с разбитой головой и с неполным набором зубов, количество которых уменьшалось в арифметической прогрессии. Видимо, дошедший до грани отчаяния Николь стал доносчиком, потому что частенько какие-то голодранцы с ржавыми рапирами заходили в погребок и, приставив к горлу хозяина нож, грозили самыми страшными карами за выдачу своих товарищей. Если бы "Золотые рожки" не находились на отшибе, то остальные кабатчики, не желая мотать себе нервы, безо всякого сожаления выжили бы беднягу Франсуа с улицы Всех Скромных Благ.
Проходя мимо мясной лавки, Луиза увидела стоящего на пороге молодого человека и ласково (с толикой кокетства) улыбнулась ему.
– Привет, Флип. Какой ты нарядный! Собрался на свидание?
Юноша застенчиво улыбнулся. На его грубоватом крестьянском лице вспыхнул румянец, что выглядело так же странно, как изящный поклон медведя. Нарядный камзол, напудренные волосы и белые чулки совсем не шли его простой неуклюжей фигуре. Флипу было всего двадцать два, но он выглядел как зрелый мужчина.
Отец юноши был состоятельным мясником, а мать играла не последнюю роль в гильдии цветочниц. Семья была очень богата; кроме Флипа, больше ни одного ребенка не выжило, и юноша был взращен как сын состоятельного буржуа – отец раскошелился даже на гувернера. Родители страстно мечтали о том, чтобы их сын перестал быть парнем с улицы Всех Скромных Благ, и уже в восемнадцать лет Флипа женили на дочери разорившегося адвоката, но этот брак былне слишком удачным. Юноша по уму был еще совсем ребенком, обожал петушиные бои, игру в бабки и почти не уделяя внимания своей супруге, воспитанной в монастыре девице, томной и ученой. Только три года они прожили вместе: жена умерла, оставив на руках молодого вдовца сына и дочь. Большинство дочек торговцев и трактирщиков считали Флипа завидным женихом, готовы были на все, если бы он только их попросил, но Флип с завидной смелостью сопротивлялся их уловкам, потому что считал себя безответно влюбленным в Луизу. Девушку забавляло его неприкрытое обожание, но она относилась к Флипу снисходительно и даже насмешливо.
– Мать опять сватает мне дочь какого-то нотариуса, – проговорил Флип, смешно сморщив нос, – несомненно, это перезрелая девица лет тридцати с косыми глазами и кривыми зубами, но зато с огромным приданым.
– А, может, это будет совсем молоденькая миленькая девчушка с плутовскими глазками, но без приданого. Что ты тогда скажешь? – Луиза лукаво подмигнула.
– Если это будешь ты, то я согласен обвенчаться хоть сегодня, – Флип нежно склонился к ее руке, но настоящего аристократического поцелуя не получилось: подвела непривычная прическа. Один из тщательно напудренных мукой локонов развернулся и упал на лицо молодого человека и он, не удержавшись, чихнул. Луиза со смехом отдернула руку.
– Нет, Флип, я хочу, чтобы мы оставались друзьями. Извини, но ты мне нравишься совсем по-другому... Я не хочу быть жертвой твоих неотразимых глаз, как мои бедные подруги. Впрочем, я буду усердно молиться за тебя, чтобы господь простил тебе твои грехи и сделал чистым, как младенец. Впрочем, ты хороший парень, хоть и страшный грешник, поэтому надеюсь, что очередная твоя невеста тебе понравится, вы поженитесь и будете жить вместе долго и счастливо.
Молодой человек уставился на нее с неприкрытым отчаянием, его рука слишком сильно сжала ее пальцы, и Луиза поморщилась.
– Луизетта! Почему ты так сурова со мной? Ты не веришь в то, что я люблю тебя? Боишься, что мои родители не дадут согласия на наш брак? Я женюсь на тебе, даже если мать проклянет меня! Ты не будешь жить в нищете, это я тебе обещаю. У меня накоплено достаточно денег, чтобы ты жила как жена мэтра Жюльбера... – Он внезапно остановился. – Или тебе не хочется воспитывать чужих детей? Я могу оставить Шарля и Полину у своих родителей, о них будут хорошо заботиться... Впрочем, из-за чего я так распинаюсь перед тобой? – добавил он с горечью. – Если ты не хочешь выходить за меня, значит, любишь кого-то другого. Или хочешь стать женой богатея.
– Послушай, Жан-Филипп, – девушка так рассердилась, что впервые за все время их знакомства назвала молодого человека полным именем. – Ты очень чванный и не представляешь, что есть женихи лучше тебя! Но я тебе отвечу: нет, я никого не люблю и вовсе не мечтаю о муже – денежном мешке. Неужели ты не можешь понять, что я просто не хочу становиться твоей женой!
Она помахала рукой и пошла дальше, отметив внезапно сморщившееся, как от набежавших слез, лицо Флипа. Он был завидным женихом, но Луиза могла представить его своим мужем еще меньше, чем Гонтрана Марси. Флип – добрый, простой парень, но жизнь с ним благодаря его родителям могла стать адом. Несмотря на все уверения в любви до гроба, молодой человек был покорным сыном и вряд ли ослушался бы мать, женившись на дочке небогатого трактирщика.
Наконец Гортензия спустилась по древней приставной лестнице, угрожающе скрипящей под ногами, в "Золотые рожки". Здесь пахло еще отвратительней, чем в "Верховом кабане", отдавало "ароматами" выгребной ямы и крыс. Точно так же, как и в тюрьме. Луиза почувствовала, как неприятные острые мурашки побежали по спине, и поежилась.
Как и всегда рано утром, в "Золотых рожках" было пусто. Франсуа Николь, со свернутым на сторону носом и еще не зажившей ссадиной на подбородке, стоял у стойки, тупо уставившись на грязный стакан с вином. Увидев Луизу, он сначала с надеждой поднял голову, затем вновь погрузился в тягостное созерцание вина.
Где-то плакал ребенок, и всхлипывала жена Николя, которую муж, очевидно, избил прошлым вечером.
В дальном углу, за столиками, прямо на полу вповалку спали бродяги и нищие. Их храп был способен перекрыть даже звук труб, зовущих на Страшный суд. В куче тел девушка едва обнаружила Профессора, удобно устроившегося в самом низу штабеля. Когда она растолкала его, старый бродяга приподнялся, широко зевнул и глубокомысленно заметил:
– Да, мудрец Диоген был прав, когда избрал своим домом бочку. Я никогда лучше не проводил ночи, когда устраивался на дровах.
Профессор в свое время действительно был профессором Сорбонны, но после одного скандала, в котором оказался замешан вместе с Филиппом Марси, отцом Гонтрана, был безжалостно выставлен своими учеными коллегами на улицу. Вроде бы их уличили в безбожии... или в сожительстве с монахинями?.. В общем, после позорного изгнания из университета профессор быстро опустился на самое дно и спился бы, не подхвати его под свое крылышко семейство Тескье. Папаша Арман хотел получить бесплатного учителя для своих детей, а Профессор мечтал о еде и стаканчике винца после обеда. Кроме того, он получил маленькую конурку на заднем дворе, в которой изредка ночевал, и кое-какие обноски Армана. К тому же и Жозеф, и Луиза искренне полюбили старого нищего, который, в отличие от родителей, никогда не кричал на них и с охотой участвовал во всех детских проказах.
– А вот я, Профессор, даже не могу представить себе жизнь без теплой и мягкой кроватки, на которой обязательно должно быть чистое теплое одеяло. Пойдем, я тебя накормлю, а то мама опять рассердилась и, я думаю, не хочет никого видеть.
Старик попробовал подняться, но тут же со стоном схватился за голову и опустился на пол.
– Что, пересматриваешь свои взгляды на сон в дровяном сарае? – с ехидством, к которому, однако, примешивалась забота, спросила девушка.
– Нет! – Профессор торжественно поднял палец. – Я просто сделал открытие, достойное великого Коперника: вино, в чрезмерном количестве выпитое вечером, делает ночной сон поначалу скорым и приятным, но пробужение – отвратительным и даже болезненным. Из этого следует вывод: пей, но разумей... Значит, несравненная мадам Аньес бушует и не расположена угощать бедного ученого?
– Мне кажется, что нет. Мы сегодня опять ссорились. Из-за Гонтрана Марси. Мама вбила себе в голову, что мы с ним должны пожениться. Господи, как я подумаю об этом фараоне с рыбьим взглядом, то меня мутит.
– Ну, во-первых, госпожа Тескье не намекала прямо на брачные узы, а во-вторых, все-таки подумай об этом, дочка. В наши дни необходимо иметь сильного защитника. Вспомни хотя бы папашу Фосе. Такой крепкий был человек, Геркулес кабацкого дела, а где он теперь? Небось, и косточки уже сгнили. А все потому, что гордый был, не давал проклятым фараонам на лапу слишком много. Вот они ему и отплатили... Sic transit gloria mundi... Так проходит мирская слава... Да...
– Заткнись, попрошайка отвратный! – крикнула жена Николя, выходя из своего укрытия. Под глазом у нее сверкал огромный синяк, платье было разорвано, но боевому духу женщины можно было позавидовать. Она принялась прибираться, небрежно скидывая объедки и мусор со столов прямо на пол. – Ходят тут всякие, упиваются вином, крамольные речи ведут, а потом отдувайся за них... Расселся, герцог! Выметайся отсюда, раз проснулся, и чтоб ноги твоей костлявой здесь больше не было. Как вчерась принес он свои листочки похабные о короле, вслух их читал... А тут в зале, на беду, фараон сидел...Потасовка началась, – она говорила уже Луизе, причем с таким видом, будто во всем была виновата девушка, – Профессор-то утек, а моего муженька потащили к ответу... Верно, Франсуа?
Кабатчик, казалось, очнулся, поднял голову, мрачно огляделся и вдруг зычно заорал:
– А ну, все отсюда выметайтесь! Здесь вам не ночлежка! А ты, – он обратился к Профессору с выражением отчаянной злобы на лице, – если еще раз здесь появишься, то я от тебя мокрого места не оставлю, грамотей клятый!
Профессор с кротким видом пожал плечами, а когда они уже вышли на улицу, заявил Луизе:
– Не слишком боюсь нашего бравого дядюшку Николя. Могу поспорить на что угодно, если сегодня вечером я опять заявлюсь к нему, то он и слова не скажет. Франсуа не так глуп, чтобы не понимать, что без меня он не сможет успешно торговать своей контрабандной aqua vitae, сиречь водкой. – Старик остановился посреди улицы и шумно втянул вонючий воздух улицы с таким видом, будто это было свежее благоухание весеннего ветра. – Хорошо жить! Не боюсь так сказать, но с тех пор, как я оставил высокоумную Сорбонну, то почувствовал себя человеком!
Мимо них прошествовали Флип и Анриетта, его мать. Она просто тащила сына за руку, как маленького. Стройная, несмотря на годы, цветочница гордо выставляла напоказ красивую брошку на груди и даже не удостоила девушку взглядом: Анриетта считала Луизу коварной интриганкой, которая нарочно не подпускает к себе Флипа, чтобы набить себе цену. Профессор бандитски свистнул, но женщина даже бровью не повела.
– Королева! – сказал старый нищий, поглядывая ей вслед. – Сейчас-то, смотри, какая фифа, а я помню ее еще босоногой девчонкой. Да, годы, годы... Счастливая ведь! Деньги есть, здоровье есть, сын есть. Что еще надо? А то что об ее прижимистости сказки складывают, так на это ей вовсе наплевать. Анриетта из тех, кто живет по принципу Данте: segui il tuo corso, e lascia dir genti!
– А что это значит? – полюбопытствовала Луиза.
– Наплюй на всех и делай, что хочешь!
– Данте не мог так грубо сказать! Вечно ты все выдумываешь!
– Я? Профессор Сорбонны! Выдумываю?! – Профессор принял античную позу. – Ты хоть знаешь, кто такой Данте?!
– Ну... – девушка задумалась, – король?
– О, святая простота! Иногда я жалею, что моя глупость и леность не позволили мне обучить вас с Жозефом свободным искусствам.
– Зачем они мне? – девушка улыбнулась, даже не чувствуя, что куда-то спешащие прохожие пихают ее локтями, а возница телеги уже, наверно, минуту орет, чтобы они освободили дорогу, – посчитать до тысячи я могу, буквы знаю и могу их написать... Что мне еще нужно? Тебе-то разве знания помогли?
– Запомни, дочка, знания никому еще не мешали. Вредили – да, но вот мешать – никогда. Это дело святое.
В это самое время Анриетта строго выговаривала Флипу, все порывавшемуся оглянуться на Луизу:
– Господи и святой Николай, помогите мне отвадить от тебя эту девицу. Посмотри, какая она... непристойная. Осень на дворе, а она в летнем платишечке, да еще в таком тоненьком, что даже ноги просвечивают. Бесстыдница! Недаром дочь этих Тескье! Твой отец в свое время ухаживал за теткой Аньес и, не появись я, женился бы на этой корове. И почему этих мужиков тянет на таких шлюшонок? Не оборачивайся, не позорь нашу семью! Я не хочу, чтобы говорили, что мой Жан-Филипп сохнет по этой гордячке Луизе... Ты посмотри, ветер ей подол раздувает, а она даже опустить его не хочет! Нет, не гляди, знаю я вас, лишь бы вам на полуголую бабу полюбоваться, а там и уж не отстанете. А я тебе такую невесту нашла! Это тебе не Луиза Тескье, все при ней...
Флипу очень хотелось прервать мать, сказать ей, что таким тонким платье Луизы выглядит только потому, что оно очень старое, а экономная Аньес хочет выждать до того времени, когда оно окончательно превратится в тряпку; а девушка не опускает подол потому, что даже не замечает, что ветерок поднялся, да и вообще, Луиза – очень чистая и добродетельная девушка, которая обязательно должна стать его женой... но молчал. Смелости не хватало перечить Анриетте.
Утро было в самом разгаре. Множество ног шлепало по плохим мостовым, разносчики пропитыми голосами предлагали свои товары; то здесь, то там кто-то отчаянно вопил: "Держи вора!", уличные мальчишки длинным шестом пытались скинуть седло с деревянного кабана, какой-то не до конца проспавшийся гуляка пытался обьяснить хорошенькой трактирщице, что такое каша из моркови, прямо из окон на улицу лились помои; грязные воробьи, кошки и собаки шныряли между ног прохожих, пытаясь найти что-нибудь съедобное в кучах мусора... в общем, шла обычная, суетливая и шумная жизнь простого Парижа, которого в этот час меньше всего интересовало то, что творилось в мрачных галереях Лувра и роскошных покоях Версаля, где человеческие судьбы ломались так же легко, как лучинки в грубых пальцах крестьянки.
Мадам де Монтеспан, уже не слишком молодая и красивая, пантерой ходила по комнате, то присаживалась к изящному столику и что-то писала, то в ярости рвала все в клочья, злобно шепча и вытирая слезы, то доставала из потайного шкафчика флакон с мутной жидкостью и нежно гладила его. Ничего. Меньше года назад король стал отцом ее дочери, значит, она все еще не безразлична ему. Немного подождать, подлить в суп Людовика чудодейственного зелья колдуньи Вуазин и все будет в порядке, король забудет про хорошеньких фрейлин и возвратится к ней.
Луиза де Лавальер тоже плакала в своей комнате, но это были слезы не надежды, а отчания. Людовик, ее милый, нежный Людовик, так холоден и груб с ней! Как он может так издеваться над своей Луизой, заставляя ее быть крестной матерью детей Монтеспан. Неужели он забыл свою страсть, свои обещания ради жестокой кокетки, которая вертит им, как хочет. Луи пытается откупиться от бывшей любовницы и ее детей подарками и титулами, но при встрече говорит с ней холодно, как с посторонней. Наверно, ему кажется, что она будет рада блестящим побрякушкам и забудет о своей любви к нему? Что ж, брошенная Луиза докажет, что после немилости своего короля ей нет места в этом жестоком мире! Только уединенный монастырь, где цветут розы, поют птицы и далеко по округе разносятся тихие песнопения затворниц, может успокоить ее душу...
Луиза упала на кровать и горько зарыдала. Ей было жаль и своей молодости, и своей любви, а особенно – тех счастливых дней, когда Луи был способен вскочить на коня и мчаться к ней, оставив государственные дела... Почему же она так слаба, что не может бороться за единственную страсть в своей недолгой жизни?..
А вот мадам Скаррон, воспитательницу внебрачных королевских детей, волновали совсем другие проблемы. Один из ее воспитанников вывихнул ногу, вскарабкавшись на слишком высокий стул, другая чуть было не обварилась кипятком, а самая младшая, восьмимесячная, страдала от коликов и никому не давала уснуть ночью. Пытаясь решить все проблемы сразу, несчастная Франсуаза сотню раз обежала весь дом, но так и не успела переделать всех дел. Если сегодня ее и посещали мысли о завоевании короля, которому надоела легкомысленная и порочная Атенаис, то она просто не могла их хорошенько обдумать.
Еще одно придворное лицо, на этот раз мужского пола, Стефан Ренард д`Астерак, один из наиболее почитаемых во Франции финансистов, человек умный, тонкий, хитрый, но весьма сомнительного происхождения, чьи интриги никогда не заканчивались неудачей, только под утро вернулся от своей красивой молодой любовницы и теперь спокойно похрапывал в кровати, не обращая внимания на всхлипывания постаревшей жены.
Глава 1
Часть первая
Луиза с улицы Всех Скромных Благ
1674-–1679 годы
Глава 1
Луиза с улицы Всех Скромных Благ
1674-–1679 годы
Глава 1
Улица Всех Скромных Благ находилась неподалеку от тюрьмы Шатле и была узкой и длинной, как кишка. В любое время года здесь царила непролазная грязь, но, несмотря на это, улица была чрезвычайно оживлена и могла похвастаться огромным количеством харчевен, кабаков и погребков, которые не закрывались ни днем, ни ночью. В глазах рябило от всевозможных "Синих решеток", "Кошек и петухов", "Разбитых кружек" и "Пьяных раков". Нельзя сказать, что жизнь здесь отличалась особыми удобствами: на улице царило нестерпимое зловоние, никогда было покоя от криков, песен и ругани, пожары бывали в два раза чаще чем в остальном Париже, но зато кабатчикам не приходилось скучать в ожидании клиентов.
На перекрестке с улицей Вале де Мизер, с левой стороны, можно было увидеть сначала обугленные руины недавно сгоревшего дома, затем неуклюжий старинный дом, принадлежавший разорившемуся купцу, затем кабак "Битый кирпич" и, наконец, своеобразное здание таверны "Верховой кабан". За последние два столетия на улицах Парижа появилось немало причудливых домов, но этот был одним из самых нелепейших.
Когда-то это была простая приземистая хибарка, над которой затем достроили одноэтажную, но высокую дощатую башню, потемневшую от времени и дождей. В каждой стене башни были прорублены два окна, покосившиеся ставни печально висели, страшно хлопая на ветру: у хозяина все никак не доходили руки починить их. Над главным входом покачивался немалых размеров деревянный кабан, накрытый настоящим, некогда богато украшенным седлом, мечтою всех окрестных ребятишек, которое Арман Тескье, владелец "Верхового кабана", нашел в канаве в день своего приезда в столицу и теперь считал своим талисманом. Под кабаном всегда толпились уличные сорванцы, пытаясь снять седло, но папаша Тескье словно чуял их приближение и выбегал на порог таверны с палкой, безжалостно разгоняя мальчишек.
Позади дома был довольно большой двор, заросший репейником, где в полуразвалившемся сарае обитала поросячья семья и две ободранные кошки. Слева от двери был натянут вылинявший рваный навес, летом предоставлявший весьма ненадежную защиту от солнца, зато служивший торговке яблоками Мариетте удобным местом, из-под которого можно было зазывать клиентов. За это она расплачивалась с Арманом Тескье своим товаром и десятой частью выручки. В остальное время года под навесом толпились пьянчуги, которых хозяин "Битого кирпича", как ни странно, человек строгих правил, беспощадно изгонял из своего заведения. Это были опустившиеся попрошайки, коротавшие время в ожидании угощения от какой-нибудь доброй души. Иногда их жалостливые истории смешили клиентов, но чаще приставания злили, поэтому Арман Тескье всерьез подумывал о том, как бы отвадить настырных бродяжек от своего заведения.
В то прохладное осеннее утро четверо самых стойких пьянчуг, сжимаясь и клацая зубами, с нетерпением голодных собак смотрели на еще закрытые двери "Верхового кабана", вполголоса поругивая папашу Тескье. Остальные бродяги отправились в обязательный рейд по улице, клянча у первых прохожих мелочь или воруя монеты из карманов таких же бедолаг, как они сами. Наконец лязгнул дверной запор и на низкое крыльцо вышла девушка, чтобы выплеснуть помои. Пьяницы, несмотря на нечистоты, которые прямо-таки текли по улице, бросились к ней с выражением живейшей радости на лице. Боясь, как бы она не вылила им помои на голову и ушла – так уже случалось – они горестно заголосили:
– О, божественная Луизон, смилуйся над нами!
– Выслушай несчастных!
– Прояви к нам доброту, Луизон!
– Я же просила не называть меня Луизон! - вспыхнула девушка и сердитым движением опрокинула содержимое ведра в сточную канаву. По ее бледному, словно не знавшему свежего воздуха, лицу, нахмуренным бровям и что-то беззвучно шепчущим губам становилось понятно, что еще несколько минут назад в таверне пылала жестокая семейная ссора.
Надо сказать, что Луиза Тескье была хороша прелестью миленькой парижаночки, но во всем ее облике сказывалось полное отсутствие вкуса. Чудесные рыжевато-каштановые волосы, не раз вызывавшие завистливый шепот проезжавших по улице светских дам, были небрежно забраны под простонародный чепец, несколько выбившихся прядей, свисавших на лицо, делали девушку похожей на цыганку; мешковатая одежда скрывала полноватую, но точеную фигурку, а хмурая гримаска портила лицо.
– Ну,что вам надо, попрошайки?
Последние слова прозвучали достаточно миролюбиво, поэтому вопли и стенания поднялись с новой силой:
– Мы умираем от жажды!
– Горла наши пересохли и алчут благословенной влаги!
– Не будь жестока, юная Луиза, вынеси нам винца, хоть самого кислого!
Девушка подбоченилась.
– Вот еще! – безжалостно сказала она. – Буду поить вас, бесстыжих, как же, как же! Не далее как вчера я вам вынесла кувшинчик, так вы настолько захмелели, что захрапели у порога и отпугнули своим видом какого-то знатного сеньора. Это по вашей милости мы лишились богатенького клиента!
Она замахнулась на пьяниц ведром и с силой захлопнула за собой дверь, разом отрезав жалобы и проклятия бродяг.
– Чтоб вас всех от пьянства разорвало! – пробурчала она напоследок.
Ставни еще не открывали, и обширном зале было сумрачно, темноту чуть рассеивали только угли, потрескивающие в большом камине, от него двумя стройными рядами расходились полки, на которых шеренгами выстроились не всегда полные бутылки, прикрывавшие трещины на стенах. Та же обязанность была возложена на связки лука. Пол был грязным: хозяева не считали нужным чистить таверну ради каких-то оборванцев, которым важен только стакан с не слишком разбавленным вином. Пока зал не заполнили клиенты, неизменно приносившие с собой запах табака, пота и пыли, в зале витали совсем домашние ароматы подгоревшей каши, протухшего мяса, вокруг которого со вчерашнего дня крутились кошки, и помойного ведра, о котором вспомнили слишком поздно. Но по сравнению с обычной вонью, царившей в таверне, все это казалось тонкими духами.
Мать Луизы, матушка Аньес, внушительных размеров пожилая дама и ее невестка, худенькая чернобровая Жозефина протирали столы, подготавливая заведение к открытию. Арман Тескье расставлял на стойке битые и щербатые кружки. Внешность у него была весьма странная: четыре подбородка, заросших редкой колючей щетиной, закрывали на удивление тонкую шею, похожую на цыплячью косточку, не сочетаясь с большой круглой головой и монучим торсом. Все трое едва обратили на Луизу внимание, только Жозефина, жена ее брата Жозефа, подняла голову и робко улыбнулась.
Жозефина была самым униженным существом в семье. Тескье, люди шумные и крепкие, немного презирали эту безответную молодую женщину, вследствие какой-то ошибки попавшую в их семью. Ни Арман, ни Аньес не могли понять, почему их здоровый жизнелюб сын прельстился этой чахоточной кроткой сиротой, к тому же за пять лет супружества так и не родившей ребенка. Они не любили ее, хотя и не говорили об этом открыто. Впрочем, Жозефина все понимала и изо всех сил старалась угодить свекрови. На нее и на Луизу, как на самых молодых в семье, как было заведено у Тескье, падала самая тяжелая и неприятная часть работы, так как из экономии Арман не держал служанки, но так как Луиза была все-таки дочь, достаточно избалованная в детстве, то чистка уборной и стирка неизменно падали на плечи невестки. Никому из Тескье дажев голову не приходило, что болезненная Жозефина не может выполнять столько работы.
Луиза с демонстративно громким лязгом пинком ноги отослала ведро в дальний конец комнаты и пошла вдоль стены, со стуком открывая ставни. В окнах тотчас же замаячили небритые рожи пьяниц, принявшихся распевать обидные и непристойные песенки в адрес жадной Луизон. Девушка погрозила им кулаком.
– Скоты, – сказала она мрачно, – замучили меня своими просьбами. Вынеси им винца! Теперь эти паршивые песенки по всей улице разойдутся. Была бы моя воля, я бы на этих пропойц нашего Уголька спустила.
– Это тоже люди, – благодушно отозвался Арман, принюхиваясь к исходившим из кухни запахам, – некоторым посетителям даже нравятся их шуточки, к тому же бродяжки, как и слепые, нередко приносят полезные вести.
– Все равно они мерзкие и наглые, – упрямо повторила Луиза, – на улицу выйти нельзя, сразу пристанут. Платье лапают, гадости всякие говорят...Прохода от них нет!
– Раз уж заговорила об улице, пробурчала Аньес, тщетно пытаясь отскоблить со стола винное пятно, – то переоденься в новое платье и марш к входу, зазывай клиентов!
– Вот еще! – фыркнула Луиза, открывая последнее окно. – Я вам что, девка, чтобы у двери стоять? Вдруг тот сброд, что сюда ходит, решит что к продаже жратвы прибавилось и угощение мной!
– Потише при родителях! - неожиданно мелодичным голосом вскричала Аньес, замахиваясь на дочь тряпкой. - Ишь, соплюшка, от земли не видать, а уже так разговаривает! Стыдно, видите ли, вашему благородию в новом платьице у двери пощеголять, недаром на готовеньком выросла! Когда твой отец купил эту таверну, я не стыдилась стоять в лучшем наряде у порога и улыбками приглашать посетителей выпить стаканчик в нашем заведении. И я добилась своего: не то что буржуа, а иногда даже богатые господа стали заходить в "Верховой кабан". Вот!
Она гордо выпрямилась и тут же со стоном принялась растирать затекшую поясницу. Луиза застыла посреди зала с упрямым и злым выражением лица. Поняв, что собственными силами ее уломать не удасться, мать бросила грозный взгляд на Армана, в котором, однако, можно было разглядеть просьбу о помощи.
– И, правда, что за фокусы! - тут же загремел папаша Тескье, – быстро переодевайся и шевели ножками! Великий труд – ничего не сделав, привлечь несколько монет в карман отца!
Луиза вздрогнула, но устояла и одарила родителей лучезарной улыбкой, хотя ее глаза уже наполнялись слезами. Такие сцены бывали в доме Тескье часто, иногда длились целыми днями, а то и неделями. Если бы Жозефина так не боялась ссоры, то не вступила бы в разговор, но жалость к Луизе и в то же время нежелание оказаться по разные стороны с Аньес, вынудили ее тихо сказать, неуверенно улыбнувшись:
– Сестрица, быть может, ты покормишь Уголька? Я припасла ему несколько косточек. Нехорошо будет, если бедная тварь останется голодной...
– Кормить собаку в новом платье, да? – огрызнулась Луиза, но поняла, что другого выхода у нее нет, взяла миску с костями, прибавив напоследок. – Переодеваться не собираюсь!
– Ладно, ладно, ты и так сойдешь, - радостно проворковала мать, – ты у меня девочка красивая, глазам приятная и в такой одежде. Только дай-ка я на тебе платье поправлю…
Не успела Луиза оглянуться, как ловкие пальцы Аньес заправили ей волосы под чепец, поправили юбку, подтянули поясок, – и девушка превратилась если не в модно, то во всяком случае аккуратно одетую особу.
– Ну вот, – удовлетворенно сказала мать и отступила на шаг, чтобы полюбоваться дочерью, - теперь ты выглядишь точь-в-точь как я в молодости! Я тоже была высокой и изящненькой...
– А мне ты всегда говорила, что я на отца похожа! – буркнула Луиза, с тоской приготовившись выслушать очередную порцию воспоминаний. Будто не слыша ее, Аньес тяжело вздохнула:
– Как время-то течет... Помнишь, Арман, ты был кудрявым сынком кабатчика из Фонтебло, а я – худенькой дочерью деревенской кормилицы. Мы были так бедны, что даже на моем праздничном платье были дырки, а ты постоянно держал в руке старый берет и не мог надеть его на голову, потому что собака графского привратника в свое время погрызла его. Кажется, невеселые времена, а все же мы тогда молодые были... Вот бы мне сейчас восемнадцать лет Луизетты, так, кажется, горы свернула бы, королевства завоевала: ан нет, сиди в таверне и морковь режь... Поздно копошиться!
– Какие наши годы! – весело отозвался муж и, похлопав жену по заду, обернулся к дочери, – ну, иди, покорми Уголька, небось от голода он уже подвывает! А ты, хворостинка, – как всегда грубо, обратился Арман к Жозефине, – чего встала? Мы, небось, не в Версале, лакеев нет. Живо чисть столы, а то сейчас клиенты пойдут!
Луиза мрачно кивнула и вышла на крыльцо, так впившись в миску, что костяшки пальцев побелели. Она догадалась, какова была другая причина, по которой ее послали на улицу: человек в сером плаще...
У порога девушку встретил дружный хохот пьянчужек, принявшихся изощряться в остроумии. Не обращая внимания на их непристойные шутки, Луиза присела на корточки и свистом собаку вызвала из тесной конуры, прилепившейся возле крыльца. Казалось странным, как могла эта крупная дворняга помещаться в таком ящике.
Уголек радостно завилял хвостом и довольно облизнулся, когда Луиза поставила перед ним миску. Постепенно плохое настроение девушки растаяло, как снежная баба, и она смогла улыбаться и здороваться с проходившими по улице знакомыми.
Несколько не слишком хорошо одетых чиновников, одарив Луизу сомнительными комплиментами, зашли в "Верховой кабан". Девушка нахмурилась под их бесстыжими взглядами, но все же почувствовала некоторое удовольствие от того, что кто-то оценил ее "прелестные глазки и манящий ротик". Так продолжалось до того момента, когда Луиза заметила вдали знакомую фигуру в сером плаще.
Стоило девушке увидеть этого человека, как по ее сердцу прокатывалась замораживающая волна страха. Ей казалось, что при появлении серого плаща все должны замолкать или приглушенно перешептываться, изредка поглядывая на него настороженными взглядами. Она не понимала, как кто-то мог шутить с ним или непринужденно говорить. Вот и сейчас Луиза низко нагнулась, будто пытаясь спрятаться за собакой, но избежать ужасной встречи не могла. Привлеченная громким смехом бродяг и мальчишек, мешавших посетителям, мамаша Аньес подошла к двери, но остановилась, тоже заметив серую фигуру. На ее лице застыло выражение настороженности, страха и надежды. Тем временем человек в плаще поравнялся с Луизой, остановился и, слегка прикоснувшись к своей широкополой шляпе, сказал:
– Доброе утро, мадемуазель, – в его голосе не было никаких эмоций.
– Доброе утро, господин Марси, – торопливо ответила девушка, так и не повернувшись к нему. В ее голосе невольно прозвучала неприязнь, даже отвращение.
Казалось, воздух накалился и начал потрескивать. Даже обычно неугомонные бродяги притихли и опасливо отодвинулись, хотя ничего страшного или угрожающего в облике серого человека не было. Только эти пьяницы полностью разделяли неприязнь Луизы к этому субьекту.
Его внешность полностью соответствовала цвету плаща: серая, тусклая и неприметная. Возраст – около тридцати, средний рост, слегка сутулая спина, длинноватый прямой нос. Единственное привлекательное и в то же время отталкивающее в его лице – лишь глаза, огромные, карие, бархатные – но странно неподвижный, неприятный, какой-то рыбий взгляд. Молодой человек слегка улыбнулся, раздвинув только губы:
– Чем же вы так заняты?
– Кормлю собаку, месье, – ее так и подмывало ответить: "А вы что, не видите?", но она сдержалась и слишком поспешно, совсем некстати, пробормотала: – Извините, господин Марси, но у меня много дел... до свидания.
Луиза спиной почувствовала, что его глаза сверлят ей спину, а в голосе Марси различила неприкрытую насмешку:
– Ну что ж, прощайте, мадемуазель Тескье.
Мамаша Аньес тихо выругалась сквозь зубы, и обычно молчаливая Жозефина не сдержалась:
– Матушка, как вы можете... Как вы можете желать брака Луизетты с этим человеком из кошмара? Он просто отвратителен!
– А тебя никто не спрашивает, глиста замороженная! – угрожающим тихим шепотом сказала Аньес. – Разговорилась! Сама живешь у нас на птичьих правах, должна в ножки кланяться и не вякать! Иди, работы полно, только тебя и дожидается!
Жозефина побледнела, но неожиданно твердо сказала:
– Извините, матушка, но я жена Жозефа, а не ваша рабыня! Я буду жить здесь, пока он хочет!
Аньес пронзила молодую женщину тяжелым взглядом.
– Никто не может поручиться, сиротка несчастная, что мой сын не выкинет тебя в ближайшее время пинком под зад! С такой плаксой, да еще бесплодной, ни один мужчина не согласиться жить. Ты посмотри на себя: какой дурак кроме Жозефа мог жениться на тощей и хворой девчонке? Подожди, вот увидит он пышную красотку, родит она ему крепкого мальчишку, так разве останется он с тобой?
Жозефина сразу сникла. Отсутствие детей было главный козырем Аньес против нее, на который молодая женщина не могла ничего возразить. Тихо вздохнув, она пошла на кухню. Аньес затопала за ней.
Луиза подождала для верности, пока серый человек скроется за поворотом, затем поднялась на ослабевшие ноги. Зачем-то погладив Уголька по усеянной репьями спине, девушка почувствовала восхитительное чувство облегчения, прыгнула за порог, пробежала переполненный зал, ловко уворачиваясь от наглых рук клиентов, и, остановившись только в кухне, опустила горящее лицо в бочку с водой, еще раз возблагодарила господа за то, что он не позволил этому ужасному человеку дольше разговаривать с ней.
Завидев дочь, Аньес тотчас же прекратила шинковать капусту, подошла к Луизе, схватила ее за плечи, развернула к себе и грозно спросила:
– Не понимаю, почему ты так дичишься Гонтрана Марси? Ты ведь ему явно нравишься, даже мои слепые глаза это видят! Сделай над собой усилие, будь поласковей – и сможешь стать его женой!
– Мама! – с видом мученицы воскликнула Луиза и сняла руки матери со своих плеч. – Ты не понимаешь: он мне не просто не нравится, я его ненавижу! Я никогда за него не выйду! Лучше уж сразу в монастырь или Сену!
– Да, это правда, мамаша, – поддержал девушку повар Робер, ловко ощипывая костлявыми пальцами курицу, – папаше Тескье лучше не иметь зятем фараона, хуже только стать тестем палача! Соседи сразу решат, что он полицейский стукач!
– Только твоего мнения не спросили! - огрызнулась Аньес, но решила сменить тактику. – Послушай, дочка, нам нелегко живется! Целыми днями мы вкалываем от зари до зари, а доходов никаких. Посмотри на хозяина "Гуся и чарки" – у него сын служит в охране тюрьмы Шатле и не один наглый вымогатель не смеет слишком много требовать с этой таверны! А вот мы совершенно беззащитны. В конце концов, – продолжила она вкрадчиво, – я не понимаю, почему ты его боишься. Да, он полицейский, но такой же человек как я или ты, хвоста и рогов у него нет.
– Это еще надо проверить! – опять вставил реплику Робер. – Мало ли что можно скрыть под плащом! Хотя в одном ты права, хозяюшка, – тяжело в наше время быть довольным жизнью. После случая с беднягой Фосе даже самые жизнерадостные поняли, что никто нас не защитит от произвола богатеев...
При этих словах Луиза невольно побледнела, а ее пальцы нервно дрогнули и сжались. К счастью, мать этого не заметила: видимо, Аньес очень хотелось порассуждать на эту тему, но она решила не отвлекаться по пустякам.
– Даже когда ты была маленькой – а ты была трусишкой, вспомни! – я никогда не замечала, чтобы ты боялась Гонтрана. Он носил тебе засахаренные орешки, конфеты, был способен возиться с тобой часами, в то время как Жозефа нельзя было заставить посидеть с тобой ни минуты...
– Послушай, мамаша, что было, то прошло, – хмыкнул Робер, – к тому же этот молодой человек, которого ты так усердно хвалишь, не появлялся в таверне вот уже двенадцать лет, с тех пор как поссорился с твоим сыном. Любой нормальный человек не будет разговаривать с фараоном без крайней необходимости.
– Ох, поваренок несчастный, – вздохнула Аньес, – выгнала бы я тебя взашей, если бы ты так хорошо не готовил... Замолкни хоть на минуту, дай с дочкой поговорить... Я знала еще отца Гонтрана, это был прекрасный человек, не какая-нибудь безмозглая сволочь, которая обивает пороги таверн, чтобы как следует надраться. Старый Филипп был просто святым. Я не могу припомнить ни одного человека, которому дядюшка Филипп отказал бы в помощи. Он был отличным лекарем, совершенно бескорыстным, ничего не требовал от нас... А, думаешь, легко ему было содержать ребенка? Даже когда он женился на собственной свояченице, никто не осуждал Филиппа. Как сейчас вижу его сгорбившуюся фигуру за дальним столиком... Сын такого человека просто не может быть негодяем! Филипп был таким скромным, но ученым – вечно с книгами, как наш Профессор...
– О, Профессор! – Луиза обрадовалась поводу улизнуть из дома, – я еще не видела его! Пойду поищу.
– Куда с мокрыми волосами? - закричала Аньес, чувствуя, что битва проиграна. - Простудишься!
Луиза уже скрылась за дверью, напоследок небрежно отмахнувшись от слов матери:
– По дороге высохнут!
– Тьфу! – в сердцах плюнула Аньес и, уперев руки в боки, грозно воззрилась на Робера. Тот бросил курицу в котел с водой и, разведя руками, елейно пролепетал:
– Что поделаешь, мамаша, сын за отца не отвечает! Иди, что ль, выпей стаканчик для улучшения настроения!
– Иди отсюда! - не своим голосом рявкнула на него женщина.
* * *
Прохладный ветер в самом деле быстро высушил волосы Луизы и, наспех расчесав их пальцами, девушка направилась к погребку "Золотые рожки", где обычно любил коротать дни Профессор.
Мало кому из кабатчиков удавалось миновать черту бедности и сделаться владельцем преуспевающего заведения, но Франсуа Николь, хозяин "Золотых рожек", был конченым неудачником, которого жалели даже конкуренты. Он был вечно небрит, вечно в долгах, вечно в проблемах с полицией и какими-то оборванцами, которые нередко угрожали ему. Николь постоянно балансировал на грани разорения и уже не надеялся получать прибыль от своего погребка. Если он и мечтал о чем-то, то лишь о том, чтобы закончить свой земной путь не слишком скоро и, желательно, по естественным причинам.
"Золотые рожки" представляли собой сырой подвал, вырытый под полуразвалившимся жилым домом. С потолка вечно капало, факелы невыносимо чадили, а от бочек с вином несло гнилью. Клиентуру Николя составляли нищие разносчики и всякие темные личности, а также немолодые потасканные проститутки. С завидной регулярностью, два раза в месяц, полиция устраивала облавы в "Золотых рожках", после чего несчастного кабатчика под руки притаскивали из Шатле с разбитой головой и с неполным набором зубов, количество которых уменьшалось в арифметической прогрессии. Видимо, дошедший до грани отчаяния Николь стал доносчиком, потому что частенько какие-то голодранцы с ржавыми рапирами заходили в погребок и, приставив к горлу хозяина нож, грозили самыми страшными карами за выдачу своих товарищей. Если бы "Золотые рожки" не находились на отшибе, то остальные кабатчики, не желая мотать себе нервы, безо всякого сожаления выжили бы беднягу Франсуа с улицы Всех Скромных Благ.
Проходя мимо мясной лавки, Луиза увидела стоящего на пороге молодого человека и ласково (с толикой кокетства) улыбнулась ему.
– Привет, Флип. Какой ты нарядный! Собрался на свидание?
Юноша застенчиво улыбнулся. На его грубоватом крестьянском лице вспыхнул румянец, что выглядело так же странно, как изящный поклон медведя. Нарядный камзол, напудренные волосы и белые чулки совсем не шли его простой неуклюжей фигуре. Флипу было всего двадцать два, но он выглядел как зрелый мужчина.
Отец юноши был состоятельным мясником, а мать играла не последнюю роль в гильдии цветочниц. Семья была очень богата; кроме Флипа, больше ни одного ребенка не выжило, и юноша был взращен как сын состоятельного буржуа – отец раскошелился даже на гувернера. Родители страстно мечтали о том, чтобы их сын перестал быть парнем с улицы Всех Скромных Благ, и уже в восемнадцать лет Флипа женили на дочери разорившегося адвоката, но этот брак былне слишком удачным. Юноша по уму был еще совсем ребенком, обожал петушиные бои, игру в бабки и почти не уделяя внимания своей супруге, воспитанной в монастыре девице, томной и ученой. Только три года они прожили вместе: жена умерла, оставив на руках молодого вдовца сына и дочь. Большинство дочек торговцев и трактирщиков считали Флипа завидным женихом, готовы были на все, если бы он только их попросил, но Флип с завидной смелостью сопротивлялся их уловкам, потому что считал себя безответно влюбленным в Луизу. Девушку забавляло его неприкрытое обожание, но она относилась к Флипу снисходительно и даже насмешливо.
– Мать опять сватает мне дочь какого-то нотариуса, – проговорил Флип, смешно сморщив нос, – несомненно, это перезрелая девица лет тридцати с косыми глазами и кривыми зубами, но зато с огромным приданым.
– А, может, это будет совсем молоденькая миленькая девчушка с плутовскими глазками, но без приданого. Что ты тогда скажешь? – Луиза лукаво подмигнула.
– Если это будешь ты, то я согласен обвенчаться хоть сегодня, – Флип нежно склонился к ее руке, но настоящего аристократического поцелуя не получилось: подвела непривычная прическа. Один из тщательно напудренных мукой локонов развернулся и упал на лицо молодого человека и он, не удержавшись, чихнул. Луиза со смехом отдернула руку.
– Нет, Флип, я хочу, чтобы мы оставались друзьями. Извини, но ты мне нравишься совсем по-другому... Я не хочу быть жертвой твоих неотразимых глаз, как мои бедные подруги. Впрочем, я буду усердно молиться за тебя, чтобы господь простил тебе твои грехи и сделал чистым, как младенец. Впрочем, ты хороший парень, хоть и страшный грешник, поэтому надеюсь, что очередная твоя невеста тебе понравится, вы поженитесь и будете жить вместе долго и счастливо.
Молодой человек уставился на нее с неприкрытым отчаянием, его рука слишком сильно сжала ее пальцы, и Луиза поморщилась.
– Луизетта! Почему ты так сурова со мной? Ты не веришь в то, что я люблю тебя? Боишься, что мои родители не дадут согласия на наш брак? Я женюсь на тебе, даже если мать проклянет меня! Ты не будешь жить в нищете, это я тебе обещаю. У меня накоплено достаточно денег, чтобы ты жила как жена мэтра Жюльбера... – Он внезапно остановился. – Или тебе не хочется воспитывать чужих детей? Я могу оставить Шарля и Полину у своих родителей, о них будут хорошо заботиться... Впрочем, из-за чего я так распинаюсь перед тобой? – добавил он с горечью. – Если ты не хочешь выходить за меня, значит, любишь кого-то другого. Или хочешь стать женой богатея.
– Послушай, Жан-Филипп, – девушка так рассердилась, что впервые за все время их знакомства назвала молодого человека полным именем. – Ты очень чванный и не представляешь, что есть женихи лучше тебя! Но я тебе отвечу: нет, я никого не люблю и вовсе не мечтаю о муже – денежном мешке. Неужели ты не можешь понять, что я просто не хочу становиться твоей женой!
Она помахала рукой и пошла дальше, отметив внезапно сморщившееся, как от набежавших слез, лицо Флипа. Он был завидным женихом, но Луиза могла представить его своим мужем еще меньше, чем Гонтрана Марси. Флип – добрый, простой парень, но жизнь с ним благодаря его родителям могла стать адом. Несмотря на все уверения в любви до гроба, молодой человек был покорным сыном и вряд ли ослушался бы мать, женившись на дочке небогатого трактирщика.
Наконец Гортензия спустилась по древней приставной лестнице, угрожающе скрипящей под ногами, в "Золотые рожки". Здесь пахло еще отвратительней, чем в "Верховом кабане", отдавало "ароматами" выгребной ямы и крыс. Точно так же, как и в тюрьме. Луиза почувствовала, как неприятные острые мурашки побежали по спине, и поежилась.
Как и всегда рано утром, в "Золотых рожках" было пусто. Франсуа Николь, со свернутым на сторону носом и еще не зажившей ссадиной на подбородке, стоял у стойки, тупо уставившись на грязный стакан с вином. Увидев Луизу, он сначала с надеждой поднял голову, затем вновь погрузился в тягостное созерцание вина.
Где-то плакал ребенок, и всхлипывала жена Николя, которую муж, очевидно, избил прошлым вечером.
В дальном углу, за столиками, прямо на полу вповалку спали бродяги и нищие. Их храп был способен перекрыть даже звук труб, зовущих на Страшный суд. В куче тел девушка едва обнаружила Профессора, удобно устроившегося в самом низу штабеля. Когда она растолкала его, старый бродяга приподнялся, широко зевнул и глубокомысленно заметил:
– Да, мудрец Диоген был прав, когда избрал своим домом бочку. Я никогда лучше не проводил ночи, когда устраивался на дровах.
Профессор в свое время действительно был профессором Сорбонны, но после одного скандала, в котором оказался замешан вместе с Филиппом Марси, отцом Гонтрана, был безжалостно выставлен своими учеными коллегами на улицу. Вроде бы их уличили в безбожии... или в сожительстве с монахинями?.. В общем, после позорного изгнания из университета профессор быстро опустился на самое дно и спился бы, не подхвати его под свое крылышко семейство Тескье. Папаша Арман хотел получить бесплатного учителя для своих детей, а Профессор мечтал о еде и стаканчике винца после обеда. Кроме того, он получил маленькую конурку на заднем дворе, в которой изредка ночевал, и кое-какие обноски Армана. К тому же и Жозеф, и Луиза искренне полюбили старого нищего, который, в отличие от родителей, никогда не кричал на них и с охотой участвовал во всех детских проказах.
– А вот я, Профессор, даже не могу представить себе жизнь без теплой и мягкой кроватки, на которой обязательно должно быть чистое теплое одеяло. Пойдем, я тебя накормлю, а то мама опять рассердилась и, я думаю, не хочет никого видеть.
Старик попробовал подняться, но тут же со стоном схватился за голову и опустился на пол.
– Что, пересматриваешь свои взгляды на сон в дровяном сарае? – с ехидством, к которому, однако, примешивалась забота, спросила девушка.
– Нет! – Профессор торжественно поднял палец. – Я просто сделал открытие, достойное великого Коперника: вино, в чрезмерном количестве выпитое вечером, делает ночной сон поначалу скорым и приятным, но пробужение – отвратительным и даже болезненным. Из этого следует вывод: пей, но разумей... Значит, несравненная мадам Аньес бушует и не расположена угощать бедного ученого?
– Мне кажется, что нет. Мы сегодня опять ссорились. Из-за Гонтрана Марси. Мама вбила себе в голову, что мы с ним должны пожениться. Господи, как я подумаю об этом фараоне с рыбьим взглядом, то меня мутит.
– Ну, во-первых, госпожа Тескье не намекала прямо на брачные узы, а во-вторых, все-таки подумай об этом, дочка. В наши дни необходимо иметь сильного защитника. Вспомни хотя бы папашу Фосе. Такой крепкий был человек, Геркулес кабацкого дела, а где он теперь? Небось, и косточки уже сгнили. А все потому, что гордый был, не давал проклятым фараонам на лапу слишком много. Вот они ему и отплатили... Sic transit gloria mundi... Так проходит мирская слава... Да...
– Заткнись, попрошайка отвратный! – крикнула жена Николя, выходя из своего укрытия. Под глазом у нее сверкал огромный синяк, платье было разорвано, но боевому духу женщины можно было позавидовать. Она принялась прибираться, небрежно скидывая объедки и мусор со столов прямо на пол. – Ходят тут всякие, упиваются вином, крамольные речи ведут, а потом отдувайся за них... Расселся, герцог! Выметайся отсюда, раз проснулся, и чтоб ноги твоей костлявой здесь больше не было. Как вчерась принес он свои листочки похабные о короле, вслух их читал... А тут в зале, на беду, фараон сидел...Потасовка началась, – она говорила уже Луизе, причем с таким видом, будто во всем была виновата девушка, – Профессор-то утек, а моего муженька потащили к ответу... Верно, Франсуа?
Кабатчик, казалось, очнулся, поднял голову, мрачно огляделся и вдруг зычно заорал:
– А ну, все отсюда выметайтесь! Здесь вам не ночлежка! А ты, – он обратился к Профессору с выражением отчаянной злобы на лице, – если еще раз здесь появишься, то я от тебя мокрого места не оставлю, грамотей клятый!
Профессор с кротким видом пожал плечами, а когда они уже вышли на улицу, заявил Луизе:
– Не слишком боюсь нашего бравого дядюшку Николя. Могу поспорить на что угодно, если сегодня вечером я опять заявлюсь к нему, то он и слова не скажет. Франсуа не так глуп, чтобы не понимать, что без меня он не сможет успешно торговать своей контрабандной aqua vitae, сиречь водкой. – Старик остановился посреди улицы и шумно втянул вонючий воздух улицы с таким видом, будто это было свежее благоухание весеннего ветра. – Хорошо жить! Не боюсь так сказать, но с тех пор, как я оставил высокоумную Сорбонну, то почувствовал себя человеком!
Мимо них прошествовали Флип и Анриетта, его мать. Она просто тащила сына за руку, как маленького. Стройная, несмотря на годы, цветочница гордо выставляла напоказ красивую брошку на груди и даже не удостоила девушку взглядом: Анриетта считала Луизу коварной интриганкой, которая нарочно не подпускает к себе Флипа, чтобы набить себе цену. Профессор бандитски свистнул, но женщина даже бровью не повела.
– Королева! – сказал старый нищий, поглядывая ей вслед. – Сейчас-то, смотри, какая фифа, а я помню ее еще босоногой девчонкой. Да, годы, годы... Счастливая ведь! Деньги есть, здоровье есть, сын есть. Что еще надо? А то что об ее прижимистости сказки складывают, так на это ей вовсе наплевать. Анриетта из тех, кто живет по принципу Данте: segui il tuo corso, e lascia dir genti!
– А что это значит? – полюбопытствовала Луиза.
– Наплюй на всех и делай, что хочешь!
– Данте не мог так грубо сказать! Вечно ты все выдумываешь!
– Я? Профессор Сорбонны! Выдумываю?! – Профессор принял античную позу. – Ты хоть знаешь, кто такой Данте?!
– Ну... – девушка задумалась, – король?
– О, святая простота! Иногда я жалею, что моя глупость и леность не позволили мне обучить вас с Жозефом свободным искусствам.
– Зачем они мне? – девушка улыбнулась, даже не чувствуя, что куда-то спешащие прохожие пихают ее локтями, а возница телеги уже, наверно, минуту орет, чтобы они освободили дорогу, – посчитать до тысячи я могу, буквы знаю и могу их написать... Что мне еще нужно? Тебе-то разве знания помогли?
– Запомни, дочка, знания никому еще не мешали. Вредили – да, но вот мешать – никогда. Это дело святое.
В это самое время Анриетта строго выговаривала Флипу, все порывавшемуся оглянуться на Луизу:
– Господи и святой Николай, помогите мне отвадить от тебя эту девицу. Посмотри, какая она... непристойная. Осень на дворе, а она в летнем платишечке, да еще в таком тоненьком, что даже ноги просвечивают. Бесстыдница! Недаром дочь этих Тескье! Твой отец в свое время ухаживал за теткой Аньес и, не появись я, женился бы на этой корове. И почему этих мужиков тянет на таких шлюшонок? Не оборачивайся, не позорь нашу семью! Я не хочу, чтобы говорили, что мой Жан-Филипп сохнет по этой гордячке Луизе... Ты посмотри, ветер ей подол раздувает, а она даже опустить его не хочет! Нет, не гляди, знаю я вас, лишь бы вам на полуголую бабу полюбоваться, а там и уж не отстанете. А я тебе такую невесту нашла! Это тебе не Луиза Тескье, все при ней...
Флипу очень хотелось прервать мать, сказать ей, что таким тонким платье Луизы выглядит только потому, что оно очень старое, а экономная Аньес хочет выждать до того времени, когда оно окончательно превратится в тряпку; а девушка не опускает подол потому, что даже не замечает, что ветерок поднялся, да и вообще, Луиза – очень чистая и добродетельная девушка, которая обязательно должна стать его женой... но молчал. Смелости не хватало перечить Анриетте.
Утро было в самом разгаре. Множество ног шлепало по плохим мостовым, разносчики пропитыми голосами предлагали свои товары; то здесь, то там кто-то отчаянно вопил: "Держи вора!", уличные мальчишки длинным шестом пытались скинуть седло с деревянного кабана, какой-то не до конца проспавшийся гуляка пытался обьяснить хорошенькой трактирщице, что такое каша из моркови, прямо из окон на улицу лились помои; грязные воробьи, кошки и собаки шныряли между ног прохожих, пытаясь найти что-нибудь съедобное в кучах мусора... в общем, шла обычная, суетливая и шумная жизнь простого Парижа, которого в этот час меньше всего интересовало то, что творилось в мрачных галереях Лувра и роскошных покоях Версаля, где человеческие судьбы ломались так же легко, как лучинки в грубых пальцах крестьянки.
Мадам де Монтеспан, уже не слишком молодая и красивая, пантерой ходила по комнате, то присаживалась к изящному столику и что-то писала, то в ярости рвала все в клочья, злобно шепча и вытирая слезы, то доставала из потайного шкафчика флакон с мутной жидкостью и нежно гладила его. Ничего. Меньше года назад король стал отцом ее дочери, значит, она все еще не безразлична ему. Немного подождать, подлить в суп Людовика чудодейственного зелья колдуньи Вуазин и все будет в порядке, король забудет про хорошеньких фрейлин и возвратится к ней.
Луиза де Лавальер тоже плакала в своей комнате, но это были слезы не надежды, а отчания. Людовик, ее милый, нежный Людовик, так холоден и груб с ней! Как он может так издеваться над своей Луизой, заставляя ее быть крестной матерью детей Монтеспан. Неужели он забыл свою страсть, свои обещания ради жестокой кокетки, которая вертит им, как хочет. Луи пытается откупиться от бывшей любовницы и ее детей подарками и титулами, но при встрече говорит с ней холодно, как с посторонней. Наверно, ему кажется, что она будет рада блестящим побрякушкам и забудет о своей любви к нему? Что ж, брошенная Луиза докажет, что после немилости своего короля ей нет места в этом жестоком мире! Только уединенный монастырь, где цветут розы, поют птицы и далеко по округе разносятся тихие песнопения затворниц, может успокоить ее душу...
Луиза упала на кровать и горько зарыдала. Ей было жаль и своей молодости, и своей любви, а особенно – тех счастливых дней, когда Луи был способен вскочить на коня и мчаться к ней, оставив государственные дела... Почему же она так слаба, что не может бороться за единственную страсть в своей недолгой жизни?..
А вот мадам Скаррон, воспитательницу внебрачных королевских детей, волновали совсем другие проблемы. Один из ее воспитанников вывихнул ногу, вскарабкавшись на слишком высокий стул, другая чуть было не обварилась кипятком, а самая младшая, восьмимесячная, страдала от коликов и никому не давала уснуть ночью. Пытаясь решить все проблемы сразу, несчастная Франсуаза сотню раз обежала весь дом, но так и не успела переделать всех дел. Если сегодня ее и посещали мысли о завоевании короля, которому надоела легкомысленная и порочная Атенаис, то она просто не могла их хорошенько обдумать.
Еще одно придворное лицо, на этот раз мужского пола, Стефан Ренард д`Астерак, один из наиболее почитаемых во Франции финансистов, человек умный, тонкий, хитрый, но весьма сомнительного происхождения, чьи интриги никогда не заканчивались неудачей, только под утро вернулся от своей красивой молодой любовницы и теперь спокойно похрапывал в кровати, не обращая внимания на всхлипывания постаревшей жены.
@темы: "Черный бархат"
-
-
06.11.2015 в 23:23-
-
06.11.2015 в 23:24-
-
06.11.2015 в 23:27-
-
06.11.2015 в 23:29-
-
06.11.2015 в 23:32Глава 3(1)
-
-
06.11.2015 в 23:33-
-
06.11.2015 в 23:34-
-
06.11.2015 в 23:35-
-
06.11.2015 в 23:36-
-
06.11.2015 в 23:37-
-
06.11.2015 в 23:39-
-
06.11.2015 в 23:40-
-
06.11.2015 в 23:42-
-
06.11.2015 в 23:45-
-
06.11.2015 в 23:47-
-
06.11.2015 в 23:49-
-
06.11.2015 в 23:50-
-
06.11.2015 в 23:52-
-
06.11.2015 в 23:53-
-
06.11.2015 в 23:54-
-
06.11.2015 в 23:55-
-
06.11.2015 в 23:57